Ни За Что Ни Про Что

[innominatis]

Из книги, которую я откопала из домашней библиотеки, будучи в седьмом классе, почему-то решила найти именно вот этот рассказик.
Немного введу в курс дела, в чём суть "Быть похожим на Давида Сасунского": В армянском посёлке Саришен живёт мальчик по имени Давид, названный в честь героя народного эпоса, Давида Сасунского (местный аналог Ильи Муромца, грубо говоря), и который (благодаря рассказам матери) пытается во всём ему подражать.
Небольшие рассказики мне, лично, напоминают отдалённо произведение Аркадия Гайдая "Тимур и его команда". Не знаю, когда читаю эти книжки, кажется, что от них веет уютом и беззаботным теплом ушедших дней - которые мне удалось и не удалось застать.


«НИ ЗА ЧТО НИ ПРО ЧТО»

Воскресный день начался для Давида чудесно: солнце весело купалось в прозрачных облаках, в неистовом восторге заливались над головой птицы на деревьях, а на столе его ждали любимая жареная картошка и яичница.
В это утро завтракали в саду всей семьёй, что случалось не так уж часто: по утрам родители вечно спешили на работу. После завтрака мама пошла в дом, достала из шкафа новенький костюм, недавно привезённый отцом из города, слегка отутюжила его и протянула Давиду:
— Надень-ка свой новый костюм. Но прежде почисти ботинки да умойся как следует по пояс.
Давид удивлённо взглянул на мать: что это вдруг? Ведь костюм был куплен для особых случаев.
— Сегодня мы идём к тёте Соне в гости. Она пригласила нас на шашлык, — пояснила мать.
Давид страшно обрадовался: во-первых, он очень любил бывать в гостях у тёти Сони, где его ждала тьма-тьмущая двоюродных братьев и сестёр (сам-то у матери он был один); во-вторых, сегодня наконец он пощеголяет в новом костюме цвета хаки, с погончиками на плечах и нагрудными карманами, который удивительно напоминал военную форму, что была на отце Шагена, когда тот приехал прошлой осенью из армии в отпуск.
Тщательно умывшись и причесав свои вихры, Давид надел новый костюм, начищенные до блеска ботинки и, так как родители ещё не были готовы — отец дочитывал утренние газеты, а мать доглаживала своё платье, — побежал на улицу: уж очень ему не терпелось похвастать перед мальчишками новым костюмом военного покроя.
— Давид! Не уходи далеко — через полчаса мы отправляемся к тёте Соне! — вдогонку крикнула ему мать.
— Да, да — далеко не уходи! — попросил и отец, на миг оторвавшись от газеты.
— Хорошо!
Давид, радостный и возбуждённый, выскочил на улицу. Но — увы! — на улице не оказалось ни души. Не перед кем было покрасоваться в костюме, похожем на военную форму, если, конечно, не считать одной-единственной белой курицы, усердно возившейся в земле посередине дороги. Заметив Давида, она замерла на секунду, с оскорбительным равнодушием рассматривая мальчика своим оранжевым глазом, потом принялась вновь деловито копать яму в земле.
Давид снова оглядел безлюдную улицу и вдруг… упал духом. «Куда подевались все соседские мальчишки?» — подумал он. Да и вообще, какой прок в том, что он, подобно своему великому тёзке Давиду Сасунскому, всегда готов к славным делам и подвигам? Что он полон сил и желания помогать слабым и обездоленным? А где взять-то этих слабых и обездоленных? И Давид уныло поглядел на белую курицу, не обращавшую теперь на него ни малейшего внимания.
И вдруг, словно в ответ на его мысли, судьба сама послала ему слабое, беззащитное существо, которое, конечно же, нуждалось в его помощи, — достаточно было одного лишь взгляда, чтобы убедиться в этом: из-за угла, со стороны базара, появилась дряхлая-дряхлая старушка в армянском национальном костюме. На вид лет сто, не меньше. В правой руке у неё была суковатая палка, на которую она опиралась при ходьбе, левую оттягивала большая плетёная корзина, доверху наполненная яблоками и грушами. Согнувшись в три погибели под тяжестью своей ноши, старушка еле-еле волочила ноги. Заметив её, Давид сорвался с места и стремглав помчался к ней.
— Бабушка, — сказал он, ухватившись за корзину, — дайте я вам помогу донести!
— Не тронь, негодный мальчишка, не тронь! — завопила неожиданно на всю улицу старушка, не выпуская корзины из костлявой руки. — Не тронь, я тебе говорю, не тронь! — продолжала она истошно визжать. И вдруг… хвать Давида по спине своей палкой. На какой-то миг в глазах мальчика потемнело от боли, однако не такой он был человек, чтобы отступить от задуманного. К тому же он искренне верил в своё высокое предназначение на земле.
— Да я помочь вам хочу, помочь! — сказал он, стараясь вырвать у неё корзину.
— Эй, люди! На по-омо-щь! — завопила старушка точно резаная.
И тут, откуда ни возьмись, словно из-под земли, рядом со старухой возник долговязый мальчишка лет двенадцати-тринадцати — ещё один защитник слабых и обездоленных.
— Я те дам обижать глухую старуху! — заорал он вдруг и так двинул Давида в челюсть, что у того снова потемнело в глазах. — Я те дам обижать мою соседку!
На какую-то долю секунды Давид ошарашенно вытаращил на долговязого глаза, но, несмотря на явное неравенство сил, бесстрашно бросился на своего обидчика, и через минуту, сцепившись, мальчишки покатились по пыльной земле, изо всех сил дубася друг дружку.
— Ладно, Мартун-джан, оставь его, негодника! — прошамкала глухая старуха, пытаясь разнять мальчишек. — Он больше не будет хулиганить — хватит!
Противник был старше и, естественно, сильнее Давида, и поэтому через несколько минут он уложил Давида на обе лопатки. Усевшись верхом на мальчике, долговязый спросил:
— Ну, будешь ещё обижать мою соседку? Будешь?
— Никто и не думал её обижать, — буркнул Давид, шмыгнув носом.
— Ага, ври побольше. — И, отвесив последний тумак, долговязый отпустил Давида.
— Спасибо, Мартун-джан, спасибо, — поблагодарила старуха. — Защитил меня. А ты, часом, не домой, сынок? — Долговязый кивнул. — Тогда помоги мне донести корзину. Уж больно тяжела.
— Хорошо, Марьям-нани. — И, собрав рассыпанные по земле груши и яблоки, долговязый взял корзину в руки и зашагал рядом со старухой.
Когда они отошли прочь, слёзы обиды, злости и стыда навернулись на глаза Давида, но так как он никогда не забывал, что носит славное имя легендарного Давида Сасунского, то не дал им покатиться по щекам. Отряхнув пыль с одежды, он потёр ушибленные места, оглянулся вокруг: не видел ли кто? К счастью, единственным свидетелем его позора оказалась белая курица, которая в эту минуту стояла, неподвижно уставившись на Давида. Вдруг ему показалось, что в глубине её оранжевого глаза вспыхнули, заплясали весёлые искорки.
— Кыш! — топнул он на неё сердито. — Кыш! Нечего тебе глазеть на меня!
Курица испуганно взмахнула крыльями, отлетела далеко в сторону и с безопасного расстояния глянула на мальчика своим круглым глазом, теперь уже с нескрываемой насмешкой.
Когда Давид, толкнув калитку, вошёл во двор, отец его ещё сидел за столом, читал газету. Опустив её, он с изумлением посмотрел на приближающегося к нему сына.
— Вай, где ты так вывалялся?! Да ты посмотри, во что ты превратил свой новый костюм! Где ты его так замызгал, а?
Давид шмыгнул носом и виновато опустил голову, придерживая рукой оторванный нагрудный карман.
— Подрался? — с обманчивым спокойствием спросил отец и встал с места. — С кем?.. С кем, я тебя спрашиваю?
То ли от стыда, то ли по какой-то другой причине Давид, набычившись, упрямо молчал. И поскольку у его отца никогда не хватало ни времени, ни терпения на то, чтобы вызвать сына на откровенный разговор, он попросту подошёл к сыну и, схватив за левое ухо привычным движением (тем самым, каким он вечером заводит будильник), несколько раз крутанул его. Ухо Давида мгновенно покраснело, повисло свёклой у левой щеки, а от сильной боли у него в третий раз за последние полчаса потемнело в глазах, но и тут — по причине уже известной — он не проронил ни слезинки.
— Аревик! — крикнул отец Давида. — Аревик, выйди-ка из дому!
Мать вышла во двор, нарядная и аккуратно причёсанная, готовая идти в гости.
— Вот, полюбуйся на своего красавца. Погляди, во что он превратил новый костюм.
Мать, увидев Давида, испуганно ахнув всплеснула руками:
— Вай, боже мой! Кто это тебя так?!
И взгляд её сначала задержался на пыльных, всклокоченных волосах и распухшей губе сына, потом, скользнув по измятому, с оторванными погончиками и карманом костюму, с изумлением остановился на грязных исцарапанных ботинках.
— Кто… тебя так? — растерянно повторила она, вновь подняв глаза на сына.
Давид опустил голову и утёр рукавом нос. Он терпеть не мог, когда его жалели, именно в такие минуты ему больше всего хотелось реветь.
— Как же, расскажет он тебе! Он же упрям, как ишак! — сказал отец и, махнув на Давида рукой, снова уткнулся в газету.
— Ладно, потом разберёмся. А теперь пошли переодеваться, не то опоздаем в гости, — сказала мать и, взяв мальчика за руку, повела в дом.
И поскольку у Аревик всегда хватало времени и терпения на сына, то спустя пять минут Давид выложил матери всё, что приключилось с ним в это воскресное утро.
— Представляешь, мам! Три раза получил взбучку! И все три раза — ни за что ни про что! — со слезами в голосе воскликнул он в конце своего рассказа.